Почему я не либерал

[Максим Зубов]

Преобладающая ныне в западных странах либеральная идеология, как следует из самого этого слова, ставит во главу угла индивидуальную свободу человека. Можно ли этому возразить, можно ли вообще допустить мысль о том, что свобода – это что-то плохое или, по крайней мере, не всегда хорошее?
В настоящей статье я не собираюсь делать такого утверждения. На мой взгляд, проблема либеральной идеологии не в том, что свобода – это на самом деле-де что-то плохое, а в том, что под свободой в ней понимается т.наз. «негативная» свобода. Слово «негативная» в этом сочетании использовано не в значении какой-то нравственно-этической характеристики такой свободы, а как указание на то, что речь идёт о свободе «от чего-то», но безо всякого внутреннего содержания – это свобода от, но не знающая, для чего она. Проще говоря, свобода понимается как произвол. И лишь из сугубо практических соображений ставится некоторая ограничительная рамка индивидуальному произволу в виде формул типа «свобода одного индивида кончается там, где начинается свобода другого». Однако, очевидно, и сами эти границы между свободой одного и свободой другого не всегда ясны и не-незыблемы. Это порождает массу противоречий, и кризис современного западного либерализма вызван, в том числе, и этим. Однако в настоящей статье речь пойдёт не об этих границах, а о более фундаментальном, а именно: является ли «негативная свобода» действительно свободой, и делает ли произвол человека действительно свободным?

Различие между свободой и индивидуальной вседозволенностью – причём даже не с позиции «общества», а в первую очередь, именно индивида – связано с неясностью для самого индивида ответов на такие вопросы, как: «Что есть подлинное «Я»?» и «Что для меня ценно?», а следовательно и «Что для меня есть свобода?».

Вопросу об истинной свободе посвящено одно из важных произведений мировой литературы, поэма Генрика Ибсена «Пер Гюнт». Истинная свобода есть постижение человеком своей собственной подлинности – то, что для Пера Гюнта означало «пребыть самим собою». Центральным мотивом этой бессмертной поэмы Ибсена является противопоставление того, что значит «быть самим собой» и «довольствоваться собой». В чём, в самом деле, разница между тем и другим? Ответ на это каждый человек может для себя найти лишь через длинный путь постижения некоей тайны о самом себе: что для меня ценно, что для меня есть подлинное «я», и чего я хочу на самом деле? Было бы глубоко ошибочно думать, что «Пер Гюнт» – это просто повествование, не относящееся к нам лично, о каком-то не очень хорошем человеке, неудачнике, – отнюдь, мы не можем сказать, что по-настоящему понимаем это произведение, до тех пор, пока не узнаем в Пере Гюнте себя.

«Маленький принц» Экзюпери – произведение, затрагивающее, в сущности, эту же проблематику. Все те довольно убогие персонажи второго плана – король, пьяница, делец, честолюбец и др. – олицетворяют собой как бы субличности человека, то, что формируется в сознании человека от его пребывания в тех или иных заблуждениях в отношении вопроса «чего я хочу?». Сам же маленький принц есть олицетворение основы души человека, его сердца. «Субличности», в то время как заняты они, по сути, какой-то фигнёй, и даже рассуждения их нелогичны, в то же время имеют определённое преимущество перед маленьким принцем – хотя бы потому, что их много. Это – как бы такая масса, шелуха, за которой взрослый человек в повседневной, будничной жизни просто теряет из виду, забывает: что на самом деле есть подлинное «я»? Найти же свою подлинность – значит для человека найти среди всех этих, условно говоря, королей, пьяниц, дельцов и т.п. своего собственного маленького принца.

Поэтому свобода – это скорее потенциальность, чем изначальная данность: человек не рождается с уже готовым умением отличать истину от заблуждений, а значит – и умением отличить подлинное «Я» от, так сказать, «я, данного в ощущениях» – королей, пьяниц, дельцов. Для этого человеку требуется пройти тот или иной путь к постижению собственной тайны, сокровища в своём сердце, как пришлось пройти подобный путь Перу Гюнту. Рассуждения о свободе, таким образом, невозможны вне связи с понятием ценного, причём именно того, что человек сам осознаёт как ценное для себя, субъективно. Если же я сам не знаю, что для меня ценно, то что тогда и говорить о свободе?

«Что значит, в сущности, самим собою быть?
Самим собой быть значит –
Всегда собою выражать лишь то,
Что выразить тобой хотел Создатель.
Но как быть, если ты всю жизнь понять не мог,
Что выразить тобой хотел Создатель?
Нужна догадка, Пер...»

Что же касается либерастической концепции «негативной свободы», то проблема с ней не столько в том, что либерализм декларирует какие-то свои, «новые» ценности в качестве единственно правильных – в конце концов, представления о ценностях различаются и, например, в разных традиционных культурах. Дело обстоит так, что либерализм, в сущности, отрицает ценное как категорию вообще, утверждая либо что «ценного нет» – единственной ценностью может считаться лишь сама свобода, т.е. сам либерализм, – либо что «всё равноценно»: любые человеческие «хотелки» могут быть объявлены ценностью, и нету, следовательно, разницы между, условно говоря, пьяницами, дельцами, честолюбцами с одной стороны – и маленьким принцем с другой стороны; нету разницы между «довольствоваться собой» и «быть собой» – всё это одинаково равноценно, всё имеет одинаковое право на существование. А ведь утверждение, что «всё равноценно», равносильно утверждению, что «ценного нет», поскольку ценное может быть понято лишь через противопоставление его не-ценному, так же, как истинное может быть понято лишь через противопоставление ложному.

Если Перу Гюнту для того, чтобы приблизиться к пониманию того, что значит «быть самим собой», была нужна «догадка», то довольствующемуся собой догадка не нужна. Ищущий ближе к пониманию собственной подлинности – а значит, и к свободе, – чем якобы «нашедший». Современные либерасты близки к образу знакомцев Пера – троллей, для которых «довольствоваться собой» есть девиз:
«Пребудь собой – таков девиз людской.
А наш девиз – довольствуйся собой!»

И даже оптика зрения у них специально модифицирована так, чтобы видеть вещи не такими, какие они есть на самом деле, не отличать подлинное от не-подлинного. Так, употребляя в пищу обыкновенное говно, они убеждены, что это – мёд, испытывают при этом такие же вкусовые и зрительные ощущения. В условиях дефицита настоящего мёда такое решение может показаться практичным; но вряд всё же ли говно может служить полноценной заменой настоящему мёду – ни к чему хорошему употребление этого вещества в пищу пока ещё не приводило. Как ни модифицируй оптику глаза, а есть говно – это всё-таки не свобода, и тролли – вечные рабы собственных заблуждений. Разница между троллями и либерастами лишь в том, что первые уже сделали себе хирургическую операцию на глазах, в то время как либерасты, подобно Перу Гюнту в молодости, пока ещё лишь подумывают об этом.

Либеральная концепция свободы устраняет значимость ценного вообще, предлагает отказ от поиска, отказ от потенциальности ради мнимой актуальности: дескать, ты уже всё нашёл, и всё, что тебе хочется – это и есть ценное. Такая «свобода» – это, выражаясь словами поэмы Ибсена, есть довольство собой.

Коснувшись вопроса о ценности, я должен сделать такое уточнение: я отнюдь не отождествляю ценное как таковое с т.наз. «системами ценностей», или с традицией. Вопрос соотношения между субъективно ценным и «системой ценностей» отнюдь не прост. Так или иначе, «системы ценностей» – это что-то из области общественного дискурса, результат некоей дискуссии и, в конечном счёте, компромисса. Но то, что является результатом компромисса, не может быть каким-то непререкаемым источником истины – компромисс есть всегда что-то половинчатое. Я же под ценным имею в виду субъективно ценное, сокровенное, которое, вообще говоря, не всегда совпадает с общепринятой «системой ценностей». У каждого человека есть своя звезда на небе, которую ему суждено найти. Я даже дерзну сказать так: ценность субъективно ценного не может быть «доказана» чисто дискурсивно, со ссылкой на принятую в обществе «систему ценностей» в качестве мерила истины, подобно тому, как в математике доказывают теоремы, ссылаясь на систему аксиом. Но зато ценное может быть выражено, например, в искусстве – и, может быть, смысл искусства и заключается именно в этом: в выражении ценного.
То есть, повторю, проблема либерализма не в том, что он декларирует «неправильные ценности», а в том, что эта идеология отрицает ценное в принципе, как категорию.

Либерализм тесно связан с направлением философской мысли, известным как постмодерн. Для того, чтобы понять, хотя бы в основе, что такое постмодерн, нужно сначала разобраться в том, что такое модерн, – ибо это подразумевает даже само слово «постмодерн». Так вот, вкратце, эпоху модерна можно охарактеризовать так: в отличие от человека старого времени, человек модерна мыслил не догматически, а критически, а поэтому, задаваясь вопросом: «Что есть истина?», он искал ответа на это не в «традиции» (например, каких-нибудь религиозных догмах, которые традиция просто предлагала принимать на веру и не задавать лишних вопросов), а, прежде всего, в самом себе: через интуицию ли, через разум – по-разному. Это выражено в Декартовском принципе: для того, чтобы понять, что есть истина, нужно сначала всё подвергнуть сомнению. Причём, разные философы или учёные эпохи модерна видели истину – или то, что они принимали за таковую, – подчас совершенно по-разному: кто-то видел её в «научном мировоззрении», кто-то пытался как-то по-новому осмыслить христианство, кто-то что-то ещё. Но само существование истины – одной-единственной! – под сомнение не ставилось: человек эпохи модерна – это человек, отчаянно, иногда мучительно пытающийся найти истину, какой бы она ни была, но Истину!

Постмодерн же характеризуется некоторой «усталостью» от этих поисков истины – поэтому он и «пост-», – и взамен предлагает следующую идею: истины нет. Или же «всё в равной степени истина» – что, в общем, означает то же самое. Образно говоря, можно небо и землю поменять местами, мужчину и женщину, добро и зло – ничего от этого, в сущности, не изменится, ни-че-го: истины-то нет! Одно из частных характерных проявлений такого взгляда на вещи – в «уравнивании» постмодерном между собой разных традиционных культур и закреплённых в них мировоззрений, зачастую в действительности несовместимых: дескать, одинаково правы, например, и индуисты, и мусульмане, и христиане и т.д. Хотя сам индуист или мусульманин с этим бы наверняка не согласился, т.к. для любого здравомыслящего человека – я имею в виду, не только человека, принадлежащего к какой-то традиционной культуре, но такого, который ещё не отказался от мысли, что Истина всё-таки есть, и притом только одна, – для такого человека всегда кто-нибудь неправ, то есть раз есть истинное, то есть и ложное. Как утверждение, что «всё равноценно», равносильно утверждению, что «ценного нет», так и утверждение, что «всё истинно», значит то же, что «истины нет». Ибо, как и ценное, истина может быть понята лишь через противопоставление её не-истине.

Либерализм, устраняя категорию ценного, не только не делает человека свободнее – он его, напротив, уводит в сторону от понимания того, что есть, в действительности, свобода подлинная. Ибо нет свободы в том, чтобы жрать говно и думать при этом, что это мёд, – нет свободы без ценности.